Невозможно представить, чтобы Петра Первого, к примеру, кто-нибудь – даже недруги – величали Петей, Сталина – Йосей, а Берия – Лавриком. Да и нынешнего президента никому и в голову не придет именовать Вовой…

Но ни Юмашева, ни Дьяченко это нисколько не задевало; они исповедовали совсем другую идеологию – не слыть, а быть; хоть горшком называй, только в печку не ставь…

(Впоследствии даже Татьяна Дьяченко вынуждена будет признать: «Юмашев совершенно не выглядел начальником…».)

Вряд ли Ельцин понимал до конца, что творится у него под боком.

В этот период он почти все время пребывал в прострации, «работая с документами» то на даче, то в больничной палате.

(Потом, правда, в мемуарах, заботливой рукой Юмашева будет написано совсем другое: «Администрация стала настоящим штабом по выработке важнейших идей, стратегии развития и политической тактики».)

Любовь его к Валентину Борисовичу, постоянно подогреваемая сердобольными домочадцами, с годами лишь укреплялась. Когда в декабре 1998-го, в перерыве между лежками в ЦКБ, Ельцин – по юмашевской же просьбе – наконец освободил его от обременительной должности, в каковой тот чувствовал себя «как герой из повести Марка Твена "Принц и нищий", которому дали государственную печать» (цитата из «Президентского марафона»), от избытка чувств он тут же объявил «летописцу» благодарность. И мгновенно назначил своим советником.

«Юмашев остается в команде», – громогласно объявил президент перед телекамерами.

Через несколько дней, уже без камер, он повторно пригласил его к себе в кабинет, наговорил кучу комплиментов; словом, сделал все, чтобы продемонстрировать Юмашеву монаршую любовь. Для Ельцина, который зачастую увольнял соратников, даже не удосуживаясь объявить им об этом – большинство отставников о своей участи узнавали из теленовостей – это было событием из ряда вон выходящим.

427