В общем, картина у нас вырисовалась следующая. Лежа на животе и широко раскинув по сторонам как руки, так и ноги, вдова мирно и безмятежно посапывала в мягкую и большую пуховую подушку, иногда, правда, вздрагивая и тихо бормоча себе под нос нечто до того невразумительное, что лучше этого не слышать. Я хотел было укрыть Людмилу Георгиевну, но вовремя вспомнил, что мне это пока действительно не под силу.

«Ничего, - подумал я, - и без одеяла неплохо смотрится, раз уж ей так жарко. По идее, если не ошибаюсь, на дворе ведь должно быть лето? Ну, значит, не замерзнет», - окончательно успокоил я себя на это счет.

«…Моя рука нежно коснулась ее бедра, и она, словно только и ждала моего прикосновения, едва проснувшись, всем своим, в мгновение запылавшим страстью естеством, с кошачьей грацией, изогнувшись, подалась ко мне и прильнула горячим, будто Богом созданным исключительно для любви телом, издав чарующий протяжный стон, способный заставить любого адепта высокой морали не задумываясь пасть к ее ногам и немедленно начать сходить с ума от жарких объятий и горящих огнем поцелуев…» - я понимаю, мой дорогой терпеливый читатель, что, следуя современным литературным канонам, было бы неплохо в этом месте на пару страничек написать сцену утреннего пробуждения вдовы с последующим бурным развитием действия, венцом которого явилась бы с точки зрения логики банальная физическая близость уважаемой Людмилы Георгиевны и сорокасемилетнего Грибничка. Хотя я и приношу свои извинения, но посудите сами, окажись вы на моем месте и выпей вы, как я, накануне хотя бы половину, то, уверяю, навряд ли у вас появилось бы горячее желание живописать в радужных тонах кистью французских импрессионистов процесс утренней гимнастики. Ну и, само собой разумеется, имей вы на то определенные задатки… Нет-нет, я исключительно о манере письма.

Широченная кровать, на которой нам с вдовой впервые за трое суток наконец-то удалось провести ночь в цивильных условиях, стояла в самом что ни на есть углу просторной комнаты, за которой располагалась другая, но поменьше. Насколько разбираюсь, это был сруб. Так называемый пятистенок, сложенный из больших и толстых бревен.

В залитой утренним солнцем избе было свежо, я бы сказал, как-то по-утреннему прохладно. Было чем дышать, одним словом. А это, как вы понимаете, для моего тогдашнего состояния фактор, прямо скажем, немаловажный.

«Воды! - взмолилась моя обезвоженная плоть. - Господи, ну хоть кто-нибудь, дайте же наконец воды!»

«Ты уж извини, но мне так представляется, что, кроме меня самого, дать тебе воды здесь никто не сможет. Однако, так как я, моя многоуважаемая плоть, связан с тобой неразрывными кровными узами, все же попробую, совершив над собой нечеловеческие усилия и рискуя нашим общим здоровьем, изрядно подорванным после вчерашнего, встать с этой чертовой кровати и отправиться на поиски живительной влаги».